5h00 | Entries tagged with воспоминания

Цепочка повествования всегда раскручивается внезапно. На прогулке нашли шишку сосны. Маленькое плотное чешуйчатое образование. Зелёное. Я подумал, что в нём есть что-то ящерообразное. Жена предложила посадить и посмотреть, что вырастет. Я не верю, что если посадить, оно вырастет — рановато для сосны сбрасывать что-то, что должно расти. Не в снег же ему пускать корни? Пару дней шишка лежит на столе, и принимает вид шишки, какой мы её знаем. Чешуйки раскрываются, и вокруг образуется россыпь маленьких плотных тёмно-коричневых семян со светло-коричневыми крыльями. По одному крылу у каждого. Крылья совершенно мушиные, только что непрозрачные, семечко расположено в аккуратной петле у основания и легко из неё извлекается. Хвойные войска специального назначения, игольчато-смолистый десант. Подбрасываешь такого бойца и он начинает аккуратно вращаться и плавно опускается на землю с неба. Теперь я думаю, можно ли посадить эти семечки? Оплодотворённые ли они? Опять неверие. Держим ли мы в руках потенциальную сосновую рощу? Не посадишь — не узнаешь наверняка. Маленькие зародыши большого бора, спускающиеся с неба.

Стал думать о лете, о смоле, о том, что лучше не присаживаться на корни сосны (хотя это очень удобно) в новых штанах (а в не новых — можно!), и вдруг вспомнил, как заливали смолой крышу нашего многоквартирного дома — это было давно, я был маленьким. На самом деле, конечно, «смолой» это называли бабушка и дедушка, это был битум, может, гудрон. Лето было жарким, там, в недосягаемой высоте, горела горелка и в огромных чанах плавился гудрон, по всему довру пахло (я не знал тогда) производными бензола, и в воздухе летали тёплые прозрачно-чёрные червячки, незаметные для прохожих. Заметить их можно было потом, и каждый раз это столкновение с бывшим невидимкой было очень неприятным. Помню, как сижу в ванне, а мне пытаются извлечь из волос такого вот червячка. А кому-то из домашних червячок сел на новую одежду — отстирать целое дело. С тех пор больше двадцати лет прошло, такого значимого события не повторялось. Крыши сейчас то ли латают кусками, то ли укатывают целиком холодным способом — есть такие мастики. Спустя какое-то время я поднимался на крыши, смотрел на застывший гудрон, от времени он был почти неотличим от асфальта и вызывал удивление — как эта бестолковая проезжая часть, внезапно вознесённая над головами и укрытая от случайных взглядов вообще могла рождать эти эфемерные неприятности? Ничего летучего в ней после остывания и многолетнего охлаждения, выветривания, поливания дождём, конечно, не оставалось. Так и лежит под присмотром неба.

В детстве вообще невозможно было без неба. Оно всегда было рядом, стоило только задрать голову вверх — и вот оно, в рамке из крыш, покрытых гудроном. Или без рамки, если ты бежишь по футбольному полю далеко за домами — низкое в пасмурные дни (потрогаем его руками) и недосягаемо-высокое в солнечные. Именно в солнечный день не взлетел мой самодельный воздушный змей, небо как будто не захотело, чтобы продолжение моей руки выхватило ослепительно-синий кусок из его бескрайнего брюха. В отместку за это следующим пасмурным днём я стрелял вертикально вверх плодами незрелого боярышника из сложной оружейной конструкции (пластиковая пробка от шампанского со срезанным донышком и примотанный к ней непременно синей изолентой напальчник). Некоторые снаряды возвращались и щёлкали по земле рядом со мной, но не все — уверен, часть из них застряла в неповоротливой серо-белой туше.

Так я впервые ранил небо.

Mirrored from Дело мастера Шу.

Каждый раз в этот день мне вспоминается фестиваль анимэ хрен знает сколько лет назад в “35 миллиметрах” — каким-то образом я вымутил туда две проходки и мы с моим лепшим корешем туда завалились. Мы быстро оттуда вывалились, когда стало понятно, что внутри не наливают, а смотреть это второсортие на трезвую голову нереально в принципе. Погода тогда была вообще весенняя против теперешней — всего градусов пять ниже нуля было, а посему мы взяли пива и ещё пива, и вызвали старинного приятеля моего лепшего кореша. Этот приятель был эдакий интеллектуальный скинхед, с которым можно было легко и ненапряжно как попрыгать пого, проламывая чахлый московский ледок, так и обсудить важнейшие экзистенциальные предпосылки в работах Сартра. Мы разговаривали о разном, пока скин не вспомнил, что ему надо поздравить, как мы бы сейчас сказали, “одну тян” и не взялся за мобильник. О, это были не смартфоны в те времена — смартфон был чем-то из фантастических фильмов, потому мучителен был поиск верного словосочетания на клавиатуре, и даже патентованный T9 в этом не сильно помогал. “Желаю тебе из тысячи звёзд”, писал наш герой, и тут же стирал. “А белый лебедь на пруду”, вторил ему мой лепший кореш. Я в другое ухо нашёптывал про “сколько хочешь самоцветов мы с тобою соберём”. В итоге Ромео отверг все длинные версии и написал единственную, показавшуюся ему верной.

“С Рождеством!”

И лучше выдумать не мог.

Mirrored from Дело мастера Шу.

Каждый завсегдатай социальных сетей в дни великих потрясений настолько чувствует сопричастность событиям, что меняет специализацию быстрее и проще, чем это делается в видеоиграх. Не надо искать тренера, не надо платить игровую валюту. Раз — и всё. Футбольный эксперт в дни чемпионата, ведущий застройщик перед открытием олимпийского комплекса, чемпион геополитики сами знаете когда (и сразу же после этого — эксперт по боевым действиям). А теперь у нас все — финансисты. Кроме бедного меня, который не знает, куда вкладывать те остатки былой роскоши, которые приберегались на грамотный пир во время чумы.

Я решил вложить их в вино.

Вином я увлёкся сравнительно недавно — сразу после того, как организм начал говорить мне о том, что ему не очень нравится то количество дубильных веществ, которое в него попадает с различными односолодовыми и напевать избранное из группы «Аукцыон» (про «алкоголизм не шутка»). Последней каплей стала отчётливо донёсшаяся из недр себя после стопочки «Туламора» фраза «лепреконы, встаньте» — я не стал дожидаться плача и уж тем более божбы организма в том, что он потомственный лепрекон и решил с этим делом завязать.

Ну, а ещё я посмотрел фильм «Bobule». Вы мне напомните, я вам про него завтра расскажу.

Да и про само вино я расскажу как-нибудь попозже, сегодня я хотел рассказать про свою первую бутылку вина и косвенную связь её с блогами.

Я хорошо помню свою первую бутылку вина. Это было прекрасным майским вечером — пятнадцать с лишним лет назад. В тот день у нас был «последний звонок» — отгуляв положенное по городу под чутким присмотром учителей, мы вернулись в родной 14-й квартал Ленино-Дачного, где презрели все условности, решили не расходиться по домам, тряхнули мелочью и решили гулять на всё, что вытряхнулось. И вытряхнулось, в принципе, нормально — на две бутылки «Арбатского» (или какого-то из его многочисленных аналогов).

В те времена у школьников не спрашивали паспорт при покупке вина — впрочем, школьники вино и не покупали. Вроде бы, они не покупают его и сейчас — водка дешевле, а энергетическое пойло эффективнее.

С этой парой бутылок мы отправились в Царицынский парк. Москвичи-старожилы ещё могут себе представить тот парк — без лебедей, без многочисленных патрулей, без мощёных дорожек, без новодельных скульптур, но зато с живописной развалиной дворца посередине. Поверьте, в те времена ещё можно было найти брёвнышко (а то и два) на пригорочке с хорошим видом на пруды, и рассесться там многочисленной компанией. Мы, впрочем, были не очень многочисленны. Нас было человек восемь и мы радостно уговорили это несчастное вино. Не помню ни вкуса, ни ощущения, ни опьянения — впрочем, в тот чудесный день мы все были опьянены друг другом, майской тёплой предзакатной тишиной и ощущением, что больше никогда в жизни не надо носить с собой потёртый пакет со сменной обувью.

А что блоги? А вот что. Буквально на следующий день я решил начать вести дневник и надеялся больше его не бросить. Чтобы такие вечера не уходили бесследно, чтобы начать разбираться в себе — кто я такой, с какого я района, почему я такой дерзкий, как отражаются во мне другие люди, почему я воспринимаю окружающее именно так, и где в нас всех та волшебная призма, что впускает в себя свет самого обычного весеннего вечера, через годы превращая его в восьмое чудо света? Дневник, как вы понимаете, это рабочая тетрадь — из него может получиться всё, что угодно. В том числе и записи для блога.

Ваше здоровье.

Mirrored from Дело мастера Шу.

Все имена и клички изменены до неназываемости, все совпадения случайны, но авторским вымыслом не являются ни на йоту.

«Live fast, die young» — распевают наушники неофициальный гимн «Клуба 27». Мне уже поздно, но я знаю тех, кто успел. Не так давно они были рядом — удивительные люди, я не знаю, что они забыли в химии, кроме пипетки с изобутанолом, которым они натитровывались до синевы, когда не хватало денег на что-то этанолсодержащее. «Просто добавь воды, больше воды, ещё больше воды — здесь мало воды быть просто не может, это тебе не фабрика Брынцалова. Проснёшься утром, ещё добавь воды. На старые дрожжи на одной воде затащит». Отложенный канцерогенный эффект? Что нужно знать об отложенном канцерогенном эффекте человеку, который не очень уверен, проснётся ли он завтра?

В промежутках между зверскими алкогольными заплывами они успевали играть металл (с не самым плохим результатом), бегать кроссы (с не самым плохим результатом) и рулить звуком на официальных мероприятиях вуза (с разнообразным результатом). Оп-па, один из моих персонажей срывается с лестницы в радиорубку и с матом выкатывается под ноги проректору, произносящему фразу «Борьба с пьянством среди студентов приносит уверенные плоды — в нашем вузе агрессивно пьющих нет». Это первый звоночек.

Второй — два из троих вылетают за подделку зачёток, допусков и иных аттестационных документов. Прицепом с ними идёт первокурсник, гениально расписывавшийся за вышеупомянутого проректора. Он интересен, но совсем в другом контексте и заслуживает отдельного рассказа. Позже он восстановится и доучится. Преподы будут даже по-своему любить его. «А распишись за Иван Иваныча?.. Иваныч, ха-ха-ха, смотри, вообще твоя подпись, ха-ха-ха. А за Петра Петровича?.. Ха-ха-ха, давай зачётку, поставлю тройку. Или ты сам себе поставишь?.. Ха-ха-ха.»

Третий звонок, страйк — третий вылетает за пьянство, но продолжает бегать на всех мероприятиях за сборную.

Может быть, вас восстановят, но ваша судьба уже где-то написана какими-то лахудрами, и одна из них уже взяла в руки ножницы. Пока что вы появляетесь из ниоткуда ровно в тот момент, когда после пар (а иногда и во время, чего греха таить) я делаю неуловимое движение зажигалкой и с пивной бутылки, похожей на упитанного гопничка, слетает её кепочка. «Чо там, как с настроением? Сообразим все вместе? У нас на литр хватит». Первый из троих философствует — «Я уж щас не тот стал, мне щас подавай водки нормальной, закусь подавай, стакан подавай гранёный». «Скучно сидим, пацаны, не по-панковски — айда с бэнами наперевес отожжём через сквер?.. — Я и так сегодня целый день бегал. За сборную. — Спорт куренью не помеха!.. Дай стрельну у тебя?» «Домой пришёл? Пришёл. Штаны сухие? Сухие. Значит, трезвый!»

Изо дня в день, месяцами — так нельзя. Надо остановиться. Удивительно, но один из них остановился так: в пьяной драке его оппонент выворотил красно-белый восьмигранник «STOP» и… Открытая черепно-мозговая, всё закончилось очень быстро. Ну, то есть, хочется надеяться, что очень быстро.

Второй помянул товарища с третьим, потом ещё, потом на ещё ещё-ещё, а потом захотел выйти из штопора неправильно, без капельниц, добрых докторов и лёгких ноотропов, по-пацански — батарея, наручники, пара суток. Подонковская фраза «убей сибя апстену» всегда имела для меня конкретную визуализацию, правда, вместо стены была батарея. Мне кажется, нужна очень большая сила воли, чтобы уйти из жизни так. Или очень сильная горячка.

Третий всё понял, но совместные занятия идиотизмом — настолько сильная штука, что погут продолжаться ещё очень долго. Сарафанное радио приносило ещё много новостей — то о том, как его застали морозным утром in flagranti с соседским изделием российского автопрома (не уточняя, в радиатор или в трубу), то о встрече одноклассников, после которой наш герой на пару месяцев превратился в Джонни-Красавчика, приударив не за той, за кем надо бы, то о почти детективной истории о проданных гитарах, отобранной выручке и ноге, перееханной таксистом, выручку похитившим… В конце концов слухи стихли и пришло одно, последнее известие. Про сердце.

Иногда, когда я иду определёнными местами в Москве, я вспоминаю вас, мои дорогие идиоты. Вы были полными придурками, вы были настоящим «Клубом 27», и хотя после вас остался всего один запиленный до дыр диск, вы — настоящие рокстарз.

Адская сковорода вам пухом.

Mirrored from Дело мастера Шу.

Вот, что я хотел сказать о вишнях.

Когда я шёл вчера утром из магазина, я обогнул угол дома, слегка срезав путь через деревья — зимой так не срежешь, зимой там всё в сугробах. Я помню то место с самого детства — когда я был маленьким, там была целая роща из вишнёвых деревьев. Они и цвели, и плодоносили, хотя на вкус было так себе, дичок. Была там же и казавшаяся мне старой слива. Кто-то из взрослых сказал, что ей двадцать лет. Двадцать лет! Говорили, что знают и человека, который всё это посадил, мне называли и имя — я уже не помню, что это был за человек, но полагаю, что не самый плохой.

Вишни продержались довольно долго: я успел уже поучиться в университете и бросить, и всё ещё помню эту белую пену, поднимающуюся в середине мая и заливающую в остальное время ничем не примечательную рощицу за домом. Белые цветы вызывали эмоции — хорошо помню, что однажды в довольно слабой попытке стихосложения сравнил их со снегом, приводя в следующей строке утверждение о выпадении из времени. Хорошее место, я же говорю.

Потом их срубили. Просто они разрослись со временем и заслоняли свет не только на первом и втором этажах, но уже были готовы покуситься и на третий. Я очень хотел бы видеть из окна фруктовые деревья, но я вижу два каштана. Теперь я умею ценить то, что имею, но это совсем другая история. Итак, кто-то из живущих рядом с такой красотой не захотел её видеть, и вишни срубили под корень. Кто? Мне называли и имя — я уже не помню, что это был за человек, но полагаю, что не самый хороший.

Сливы к тому моменту уже не было, она ушла как-то сама, тихо и незаметно. Возможно, она не пережила ураган в конце девяностых.

А вчера, когда я шёл мимо пеньков, я увидел, что они и не пеньки вовсе. Там поднимаются молодые деревца, а некоторые побеги уже с меня ростом, и на них уже раскрываются белые цветы. Так был посрамлён топор и удивлён я — видимо, я хожу с закрытыми глазами, потому что хожу там не первый год и за один год вишни так не взлетают вверх. Сказать, что меня обрадовало то, что я увидел — это ничего не сказать.

Я долго думал над тем, какую мораль можно извлечь из всего вышесказанного. Наверное, не нужно извлекать никакой. Просто надо видеть и запоминать. А ещё довольно неплохо сажать деревья. От нас может не остаться имён, но деревья и поступки останутся. Мне кажется, этого вполне хватит. Этого должно хватить.

Запись опубликована дело мастера Шу. You can comment here or there.

Перед каждым писателем встаёт вопрос откровенности самому себе. Каждый предпочитает решать этот вопрос своеобразно. Некоторые разводят длинные и пространные «теории всего». Некоторые — холодно и отрешённо препарируют своё мировоззрение. Если ты по натуре клоун, то начинаешь шутить шутки. Не путайте с теми, кто иронизирует. Особенно, если делает это тонко. Это — мастера писать смешно о необходимом. Неизбежном, сказал бы я. А настоящие даосы слова говорят и пишут смешное так, что от этого ещё немножечко грустно. Я их понимаю, но мне не с ними.

Если быть экзистенциально честным, то мысли, приходящие в голову, надо перекладывать в текст немедленно. Любые. Вот одна из них.

Ни в чём в этой жизни нельзя быть уверенным, кроме одного — жизнь конечна. Эта точка настолько детерминирована, что только она и является единственным стабильным пунктом в жизни человека. Ни до, ни после — нельзя быть уверенным ни в одном шаге, событии, решении. Люди, которые верят — они думают, что события «после» столь же детерминированы, как и сама точка отсчёта, но подтвердить либо опровергнуть эту точку зрения просто некому. Значимое событие, что и говорить.

Не зря говорили древние японцы о пути самурая, как пути смерти. Уверен, что в этой цели, в этом высказывании было очень много смыслов — не только самопожертвенная верность своему сюзерену, но и понимание важности конца пути. В высказывании есть слово «путь», восточные мыслители и практики вообще очень уважают это понятие. В нём, опять же, видится ключевой смысл — не приближать и не оттягивать конец пути. Наверное, это и есть самая большая писательская честность — знать, когда пришла пора поставить точку. И никаких там лирических троеточий.

Говорят также, что лучший способ рассмешить б-га — поведать ему о своих планах. Говорят, что «дорогое мироздание» программируется, но иногда просто ради шутки преподносит «программисту» строго противоположное написанному «коду».

Учитывая предыдущий абзац, и отдавая себе отчёт, что я не знаю, за каким поворотом пути сидит в кустах очень худой гаишник с крайне острым жезлом, всё равно боюсь, что точка может оказаться ближе, чем мне кажется. Раньше я боялся только за себя, теперь больше за тех, кто за меня держится. Хотелось бы ещё писать и писать, и ощутить момент точки ровно тогда, когда «текст» подойдёт к логическому завершению, когда станет понятно, что написано хорошо и верно, история увесиста и интересна. Тогда мне не нужен будет даже тот пресловутый «стакан воды», неизменный герой юмористических произведений короткого разговорного жанра. Я перелистаю рукопись, и пусть у меня щемит сердце и наворачиваются слёзы.

Я вспомню блеск солнца на первом «настоящем» рыболовном крючке. Боль от укуса пчелы. Запах летнего дождя. Звук, с которым сходит стружка с ивового прутика. Ощущение содранной коленки. Медали деда и салюты в начале мая, смешанные с раскатами далёкого грома, как отзвуки далёкой войны. «Деда, я тоже буду солдатом». Вспомню сказки, которые придумывала на ходу и тут же рассказывала мне бабушка. Вспомню, как отец видел всё, но не вздумал разнимать двух дерущихся мальчишек, одним из которых был я — наверное, это был один из самых главных уроков мне. Вспомню многие умные вещи, которые говорила мне в детстве мама — смысл многих из них я понял только сейчас. Вспомню, как перематывалась кассета на кохиноровском карандаше. Первый поцелуй, наверное, не вспомню — ничего интересного. Вспомню чёрное окно консоли, глотающее неумелые юношеские стихи. Плеск волн. Запах сирени на набережных. Разговоры, споры, бесконечные пикировки. Ругань до рукоприкладства и примирения. Микрофон в руке и ритмически аранжированные слова, которые я в него произношу. Вспомню радость жены, когда задал ей крайне важный вопрос. И другую её (и мою) радость, когда одним сентябрьским днём она поведала мне последние новости. Вспомню, как ребёнок, забавно вскидывая ноги, неумело вышагивает, держась за палец, отпускает, пугается, шлёпается на попу и тут же улыбается почти беззубым ртом. Другой микрофон, другие слова. Вспомню ощущение свалившейся с плеч скалы. Много ощущений, много скал перетаскал. Теплоту ключа и свежий запах сосновых досок и древесного лака внутри нового дома. Вспомню все мудрые слова, которые произносили хорошие люди, с которыми меня свела судьба. В идеале было бы интересно вспомнить каждое мгновение — даже те, за которые было стыдно. Надеюсь хотя бы тогда окончательно понять, что всё это — опыт. Если это ощущение придёт, тогда и точку можно будет ставить смело. Это будет значить, что я жил, а не существовал.

В конце концов мы все — пустота, из пустоты возникаем и в неё же и возвращаемся. Точку ставить не страшно. Страшно ставить её, хотя бы не попытавшись доказать обратное.

Запись опубликована дело мастера Шу. You can comment here or there.